В первой партитуре «Бориса» но было ни Польского акта, ни сцены «Под Кромами», ни песни Шинкарки. Борис – он воистину царит. Он – наедине со всеми. И с самим собой. Все силы постановщики положили на то, чтобы зритель ни на минуту не выходил из-под влияния этого могучего образа. Л. Болдин (Борис) постоянно оказывается в центре бушующих стихий. Свет и Тьма. Тихое соло и громовая «Слава». Первородная простота белого и черного. Тяжкое величие золота. И Народ – глас истории, судьбы, античный хор. Океан, из глубин которого появляются живые образы типы – Митюха, Баба, Юродивый...
Трудно сразу после премьеры объяснить все смыслы сложной системы символов спектакля. Но можно попытаться передать хотя бы некоторые из наиболее ярких впечатлений.
Венчание на царство. На пятачке почти безлюдной сцены Борис в белой нательной рубахе с крестом на груди. Торжественные звуки оркестра. Но никаких привычных шествий, хоругвей. Неподвижного царя медленно облачают в золотые одежды, вкладывают в руки скипетр и державу... Вдруг сверху на зрителей обрушиваются тугие волны «Славы». Большой хор на балконах, сверкающий медью оркестр, хор мальчиков на сцене и далекий гул колоколов – акустическое пространство зала раздвинулось до масштабов Соборной площади Кремля! И как необычно, ново прозвучал на ней тихий монолог Бориса «Скорбит душа...».
У Собора Василия Блаженного. Черная масса медленно надвигается не Бориса. Толпа сжимается, растет, десятки рук тянутся к царю, вот люди уже почти виснут на нем. Страшен их чуть слышный; медленно набирающий силу плач. С трудом переступая, непомерную тяжесть горя тащит Борис на себе. И – взрыв! «Хлеба!!! Хлеба!.. – вопль взметнувшихся рук. И фантастическая фигура дирижера, словно подброшенного звуковой волной над оркестровой ямой...

Четыре Бориса. Фестиваль 150 лет со дня рождения М.Мусоргского / ред. // Российская музыкальная газета. 1990. N1